---

Текст:

При подготовке этого доклада я испытала определенного рода сложности. Тему я заявила уже давно, но мне было невероятно сложно начать писать сам текст доклада, я испытала что-то вроде торможения — когда не можешь физически приступить к действию. И мне это напомнило одно важное событие моей психической реальности.

В ночь с 23 на 24 февраля прошлого года, в день, когда началась вой на между Россией и Украиной, мне приснился сон. В этом сне Жан- Мишель Вапперо приезжает в Россию (то, что в действительности ему не удалось сделать за два года до этого из-за карантина), и мне надо выступить, так как никто, кроме меня, не знает правильного решения задачи. Но я не могу выйти к доске, потому что я голая. Испытывая смущение, я пытаюсь дотянуться до какой-то тряпки, чтобы завернуться в нее, но не могу пошевелиться… и в этот момент я просыпаюсь от звонка папы из Киева, было около 6 утра. Папа сообщил мне, что город бомбят и их дом трясется от взрывов. Это было совершенно невероятно. В этот момент, будучи еще во власти сна, я пыталась понять не только события реальности, но и свой сон. Реальность как бы обрела качества сновидения как недостоверная и требующая усилия по прочтению.

До сих пор некоторые вынуждены совершать эти усилия, как будто за явным содержанием безумной реальности кроется скрытое содержание, — хотя можно было бы отнестись к этому и иначе, рассмотрев вой ну, к примеру, как действительность Wirklichkeit, а не психическую реальность Realität. Как бы то ни было, в моём случае новость о начале войны пришла от настоящего отца одновременно с тем, как я вспоминала свой сон о другом — в некотором роде, отце символическом.

Дальнейшее развитие событий привело, как известно, к большому количеству движений и перемещений, которые мой сон как бы предвосхитил, оттенив неподвижностью моего собственного тела. Мой отец покинул Киев, многие коллеги и анализанты уехали из России, одним словом, началась массовая миграция.

Я же действительно остаюсь, в определенном смысле, неподвижной. Если сказать об этом противоречии в духе толкования сновидений, то оно только подтверждает закон, согласно которому активность и пассивность соседствуют, благодаря действию цензуры. Цензура добавляет пассивности, стирая часть движения, или реакцию публики на наготу, так как верные подданные — из опасения, что выдадут отсутствие должного почтения перед голым королем — делают вид, что видят на нем прекрасное платье. Итак, король, то есть я, остается одурачен. Стало быть, на кону функция отца.

В то же время, Имя Отца должно позволить удержать что-то, что иначе рискует развалиться.

Когда я заявляла свою тему для доклада на конгрессе, я думала, что хочу сказать о школе, так как для меня это, несомненно, что-то, что помогает удерживать разрушающиеся связи. Также я хотела говорить о теле и о внетелесном. Благодаря моему торможению и связи сна об эксгибиционизме с детством — как тем раем где можно было ходить голыми и не стесняться этого — я смогла заметить ставку, которую я делаю в будущее точно так же, как и в прошлое. Я бы действительно хотела, чтобы где-то существовал рай. Если в моем сне это эксгибиционизм детства, то в сознательной действительности это желание трансформировалось в утопический горизонт психоаналитического рая: если на этом континенте это невозможно, теперь еще и из-за объективных обстоятельств, то быть может на другом? Вместе с войной это чаяние обрело новый мотив. Приезд Жана-Мишеля в Россию в моем сне стал предвестником отъезда русских психоаналитиков в Аргентину в действительности, и можно предположить, что он оказался ему дуален. Другими словами, это одно и то же событие, но одно из них происходит в пространстве, вывернутом наизнанку. Не знаю, как у вас, но у нас об Аргентине так и говорят — как о рае для психоаналитиков: конечно, не стоит обольщаться на этот счет, и мой сон этому учит. Тем не менее, мы оказались в аду войны, который не позволяет удерживаться никаким Именам Отца, и от расположения собственного тела в пространстве это, как будто, не сильно зависит. Однако, попробуем связать эти перемещения тел с логикой, присущей бессознательному.

Затруднение, с которым я столкнулась при подготовке к этому конгрессу, дает подсказку о той связи, которую хотелось бы нащупать между телом и школой. Эта связь располагается не со стороны формального смысла, где у школы есть структура: устав, конгресс и тому подобное, — и мы приносим свои тела, чтобы засвидетельствовать свою к ней причастность. Также эта связь устроена не как класс, где тела входят в множество «школа» или «ассоциация», подпадая под некоторый предикат, обладая тем или иным свойством. Скорее она, эта связь, устроена как промах, как симптом, который ничего не хочет сообщить. Как то отношение, которое Оля в своем докладе назвала «консервативным характером влечения». Прогрессивный момент речи, которая должна была бы отсылать к новому, к прибавке знания, натыкается на преграду, разворачивающую меня на 180 градусов, где обнаруживается что-то старое, и даже детское.

Думаю, что торможение, которое можно вполне по-фрейдовски определить как снижение функции — это хороший отправной момент для разговора о внетелесном, которое может привнести сюда необходимой логики.

ВНЕТЕЛЕСНОЕ

Что Лакан имел в виду, когда определял субъект как означающее, представленное для другого означающего? Предложу две версии того, как это можно понимать.

Первая версия — это версия того, как сегодня принято критиковать структурализм. Теперь в интеллектуальной среде (философской, феминистской и даже психоаналитической) сказать, что ты структуралист, — это почти то же самое, что признаться, что ты сексист или националист. Философы все больше говорят про новые онтологии, где птицы и камни, наравне с языковыми говорящими и пишущими существами, обладают правом голоса. В пределе, всякая структура мыслится логоцентрически и уподобляется насильственной. Так и эдипальная структура становится примером такого искусственно привнесенного навязанного Фрейдом знания, или смысла. Обычно этому знанию приписывается авторитет говорящего — будь то Фрейда или тех, кто на него ссылается. В этой критике есть зерно истины, ведь многие действительно повторяют те или иные догмы, не обязательно совершая труд по их прочтению. Так Селин, как нам замечательно рассказала Елена, хоть и восхищался Фрейдом, но не прочитывал его.

Теоретическая ошибка такой «критики» связана, в первую очередь, с путаницей в регистрах письма и речи. Это путаница между авторитетом говорящего и местом, из которого что-то говорится. С идеей мест мы уже переходим к записи, где дело уже не в том, что представляя означающее, субъект подчиняется одному и тому же раз и навсегда установленному порядку, но в том, что он занимает в этом порядке определенное место.

Идея записи позволяет исключить из спора о роли структурализма воображаемый произвол говорящего в пользу необходимой символической структуры. Так что, говоря об именах отца, можно будет говорить не об авторитетных фигурах, придумавших то или иное понятие, которым мы пользуемся для наших построений, но о самой структуре — топологической или логической, где отец становится скорее колечком, компенсирующим промах в узле, чем реальной фигурой.

Также стоит сказать про проблему формализации. В классическом структурализме она предполагает исключение субъекта (что подразумевается самим ее определением). Психоаналитики же хотят включить в эту формальную структуру субъекта. Как это возможно? Возможно ли это? Модификация логики, предложенная Вапперо дает нам один из возможных ответов.

Итак, говоря о прочтении формулы «субъект — это то, что представляет одно означающее для другого» надо не упустить субъекта. Структурализм — в озвученной критической версии — претендует на тотальную формализацию всего. Но попробуем вернуть сюда логику «не-всего» через понятие «внетелесное».

Итак, вторая версия прочтения лакановской формулы про означающее будет исходить из той точки, где в это формулу включается тело. Внетелесное — удобное понятие для подобного разговора, так как оно предполагает не только тело, но и специфическое его отрицание, то есть, включение его в символический порядок. По-французски это отрицание напоминает отрицание бессознательного: in-corporel, in-conscient.

В философском контексте наиболее полное и систематическое представление этого понятия нам досталась от неоплатоника Секста, который перечислил четыре вида внетелесного — лектон, пространство, время и пустота. Было бы правильнее говорить о внетелесных во множественном числе, но остановимся на лектоне. Вот как можно объяснить его функцию.

Это известный пример про варвара и грека, которые встречаются и видят один и тот же объект — скажем, солнце, — и слышат одно и то же слово “ήέλiος”. Их телесный опыт одинаков — они воспринимают одно и то же солнце, они слышат одни и те же фонемы — все это лежит в области телесного, но только грек понимает, что названное слово соответствует воспринимаемому предмету, а варвар нет. Стало быть, связь означающего и означаемого происходит не на уровне тела, но как-то иначе. Способность к этой связи и называется лектоном.

Внетелесное стало для стоиков не только основанием для понимания речи, но и шире — основанием для понимания причинности.

У Аристотеля когда одно тело воздействует на другое, может получиться что-то новое, подпадающее под новое понятие. Так сапожник воздействует на кожу, чтобы получить ботинки. Было понятие «кожа», стало понятие «ботинки». У стоиков все не так, потому что в процессе воздействия одного тела на другое производится не новое понятие или новый объект, но новый атрибут этого объекта. Так, к примеру, воздействуя скальпелем на плоть, мы осуществляем действие — резать — и таким образом плоть становится «порезанной». Новый атрибут будет связан с глаголом как причастие.

Такая логика уже ближе к тому, что нас интересует в вопросах структуры. Возвращаясь к формуле Лакана, мы можем сказать, что субъект выполняет функцию означивания, чтобы не столько произвести новое означающее, но чтобы придать ему атрибут означенного.

В логике мы назвали бы это переходом во второй порядок. Вместо того, чтобы оперировать понятиями, мы начинаем оперировать отношениями между ними. На языке философии мы бы сказали, что таким образом мы переходим от мира вещей к миру становления. Стоики пытаются ухватить меру изменений вещей, подразумевая под каждой из них все прошлые и возможные будущие ее состояния, так они переходят от субстантива существительного к глаголу. Так рассуждают стоики, логика которых канула в историю, хотя могла бы стать альтернативной той аристотеле-платоновской, переходящей в декартову, системе, в которой мы живем по сей день.

Для Лакана понятие внетелесное стало точкой опоры для рассуждения о структуре, когда его об этом спрашивает бельгийский журналист в 1970 году на радио. В частности, он говорит об этом так:

Внетелесное — это функция, задающая реальность математики, тот же самый эффект можно применять к топологии или к анализу в широком смысле, к анализу в логике.

Лакан говорит про то, что тело и означающее связаны посредством структуры, которая, в пределе, является математической функцией. Вообще, говоря о структуре, он занят именно вопросом о теле, к которому эта структура применима. Внетелесное, как раз, и осуществляет эту связь — тела с символическим.

В этом же интервью Лакан предлагает различать два тела — символическое и тело в наивном понимании. В их связи задействована структура последействия. Символическое тело инкорпорируется в обычное лишь задним числом — при помощи, опять-таки, внетелесного. Если понимать эту раздвоенность тел во времени как само расщепление субъекта, то можно таким образом объяснить сложность садиста, который ищет неразделённого субъекта:

… субъекта, относительно которого становится очевидным, что его расщепленность не обязательно должна быть соединена в одном теле.

Так становится понятнее фантазм садиста, изображенный Лаканом в виде графа в соответствующем тексте. Садист, как и аналитик, чувствителен именно к этому различию — тела символического и тела в наивном понимании. Он заинтересован в обнаружении этого разделения, представленного на графе фантазма садиста в виде различия между $ перечеркнутым, входящим в фантазм, и S неперечеркнутым, неотёсанным патологическим субъектом чистого удовольствия. Однако аналитик и садист подходят к этому расщеплению с разных сторон: аналитик со стороны субъекта, а садист со стороны объекта (что видно на нижнем этаже схемы, где записана формула фантазма — в случае садиста, в перевернутом виде).

Итак, мы ввели место как лектон. Однако, этого недостаточно, если говорить об ЭТИКЕ.

ТОПОС ШКОЛЫ

Говоря о философии в будуаре, Лакан замечает, что будуар появляется в этом контексте не случайно, но в качестве места этики. Будуар — это такое же место, как сад под названием Академия у Платона или как портик под названием Стоя у Зенона. Ведь садист предлагает ни что иное, как место. Именно это мы видим на второй перевернутой схеме фантазма садиста, которая заканчивается голым субъектом чистого удовольствия, приписанного отныне всем жителям новой республики.

Утопический горизонт республики де Сада, где граждане обязаны наслаждаться, взывает к такому месту, где закон будет работать универсальным образом для всех. Эта логика универсального, которая…

не работает ни для одного случая, если он не работает для всех случаев

… позволяет Лакану сопоставить эту республику либертинажа с кантовским категорическим императивом.

Оказавшись в подобных, в некотором смысле, обстоятельствах сегодня, можно было бы, как в моем сне, двигаться в одном из двух направлений — в сторону либертинажа детства (заложенного в самом регрессе сновидения), где нет законов, запрещающих ходить голыми, это была бы республика де Сада, либо же, все-таки, найти способ конвенциональным образом двинуться к доске, чтобы записать на ней решение — не обязательно единственно правильное, согласно категорическому императиву, но более или менее изящное. Надо найти способ расположить собственное тело в этих новых обстоятельствах.

Чтобы это было возможно, нужна такая социальная связь, которая, не будучи стадной, станет своего рода борромеевой, соглашусь с Паулой. Такая социальная связь должна соответствовать структуре означающего, которой мы заняты. И в этой структуре невозможно обойтись без тела. Как говорящее Qu’on dise, которое остается забытым за тем, что говорится в том, что слышится, похожее на императив — Пусть говорят!, напоминает нам о присутствии этого тела во всяком высказывании.

М.Е.

18.02.2023 Москва